Глава 13. ПОСТУЛАТЫ РАЦИОНАЛИЗМА

Мы только что сказали, что именем науки и философии, квалифицируемых как «рациональные», современные люди думают исключить всякое «таинство» из мира, как они его себе представляют, и можно было бы сказать, что чем ограниченнее концепция, тем скорее она рассматривается как строго «рациональная»; достаточно хорошо известно, что начиная с энциклопедистов XVIII века, самые рьяные отрицатели всякой сверхчувственной реальности особенно любили упоминать разум по всякому поводу и называть себя «рационалистами». Какова бы ни была разница между обывательским «рационализмом» и собственно философским, в конце концов, это только разница в степени; и тот и другой очень хорошо соответствуют одним и тем же тенденциям, которые только лишь усиливаются, «популяризуясь» в ходе всего Нового времени. Мы уже так часто имели случай говорить о «рационализме» и определять его главные черты, что могли бы отослать по этому предмету к некоторым из наших предыдущих работ; [42] однако, он так тесно связан с самой концепцией количественной науки, что мы не можем не сказать здесь еще несколько слов.

Итак, мы напомним, что рационализм, собственно говоря, восходит к Декарту, и следует отметить, что он таким образом оказывается с самого начала непосредственно связанным с идеей «механистической» физики; впрочем, протестантизм предуготовил ему путь, введя в религию вместе со "свободным исследованием" нечто вроде рационализма, хотя тогда самого слова не существовало, оно было введено, когда та же самая тенденция утвердилась более явно в области философии. Рационализм во всех своих формах, по существу, определяется через веру в главенство разума, объявляемое настоящей «догмой» и предполагающее отрицание всего того, что представляет собою сверхиндивидуальный порядок, а именно, чистую интеллектуальную интуицию, что логически ведет к исключению истинного метафизического познания; то же самое отрицание имеет своим следствием в другой сфере отбрасывание всякого духовного авторитета, поскольку он необходимо исходит от «сверхчеловеческого»; рационализм и индивидуализм, таким образом, так тесно связаны, что фактически они чаще всего смешиваются, за исключением все-таки некоторых недавних теорий, которые, не будучи рационалистическими, являются, тем не менее, исключительно индивидуалистскими. Теперь мы можем отметить, насколько этот рационализм согласуется с современной тенденцией к упрощению: действуя, естественно, всегда через сведение вещей к их самым низшим элементам, оно прежде всего утверждается через устранение всей области сверхиндивидуального, ожидая, что потом ему удастся свести то, что осталось, то есть все то, что принадлежит индивидуальному порядку, к одной только чувственной или телесной модальности и, в конце концов, к простому агрегату количественных определений; легко видеть, каким образом все это строго связано друг с другом, составляя как бы необходимые этапы одной и той же «деградации» концепций, которые человек составляет о самом себе и о мире.

Существует еще один вид упрощения, присущий картезианскому рационализму и проявляющийся, прежде всего, в сведении всей в целом природы духа к «мышлению», а тела — к «протяженности»; последнее, впрочем, как мы уже видели, и есть основание «механистической» физики и, можно сказать, отправная точка для идеи абсолютно количественной науки. [43] Но это не все, по отношению к «мышлению» осуществляется другое чрезмерное упрощение самим тем фактом, каким образом Декарт рассматривает разум, который он также называет "здравым смыслом" (если иметь в виду обыденное значение этого выражения, то это приводит на память понятие некоего особо посредственного уровня) и "наилучшим образом распределенной в мире вещью", что уже предполагает нечто вроде «эгалитарной» идеи и что, впрочем, слишком очевидно ошибочно; при этом он просто и непосредственно смешивает разум "в действии" и «разумность», поскольку эта последняя носит специфический характер человеческого бытия как такового. [44] Разумеется, человеческая природа присутствует целиком в каждом индивиде, но она там проявляется весьма различным образом, согласно собственным качествам, принадлежащим соответственно этим индивидам и в них соединяющихся этой особой природой, чтобы образовать единство их сущности; думать иначе значит думать, что человеческие индивиды во всем между собою подобны и различаются только нумерически (solo numero). Отсюда непосредственно следуют все те рассуждения о "единстве человеческого разума", о котором современные люди непрестанно вспоминают, ради объяснения самых разных вещей, многие из которых вовсе не относятся к «психологическому» порядку, как, например, тот факт, что одни и те же традиционные символы встречаются во все времена и во всех местах; кроме того, для них речь идет совсем не о «духе» на самом деле, а лишь о «ментальном», и здесь может быть лишь ложное единство, так как истинное единство не может принадлежать к индивидуальной сфере, которая одна только и существует для тех, кто об этом говорит, и вообще для всех тех, кто верит, что можно говорить о "человеческом духе", как если бы дух мог бы принимать специфический характер; во всяком случае, общность природы индивидов в виде может обладать проявлением только очень общего порядка, она совершенно неспособна учитывать сходство, имеющее, напротив, отношение к очень точным деталям; но как разъяснить этим современным людям, что фундаментальное единство всех традиций на самом деле объяснимо только тем, что в них есть «сверхчеловеческого»? С другой стороны и возвращаясь к тому, что есть действительно только человеческое, Локк, очевидно, вдохновившись картезианской концепцией, счел возможным заявить, что для того, чтобы знать, что некогда думали греки и римляне (потому что его горизонт не простирался дальше западной «классической» античности), следует всего лишь найти, что думают в наши дни англичане и французы, так как "человек всегда и повсюду одинаков"; нет ничего более ошибочного, и однако, психологи все время на этом настаивают, и в то время, как они воображают, что говорят о человеке вообще, большая часть из того, что они говорят, реально относится только к современному европейцу; не значит ли это, что то единообразие, которое стремятся навязать человеческим индивидам, как полагают, уже реализовано? Правда, по той же самой причине делаемых в этом направлении усилий, различия уменьшаются, и, таким образом, гипотеза психологов сегодня является менее ошибочной, чем она была во времена Локка (разумеется, при условии, тем не менее, что старательно остерегаются соотносить это, как делал он, с прошлым); но несмотря ни на что, предел никогда не может быть достигнут, как это мы говорили выше, и пока этот мир длится, будут существовать неустранимые различия; и наконец, сверх этого, означает ли это действительно знание человеческой природы, когда принимают в качестве типа «идеал», который, строго говоря, может быть квалифицирован лишь как "инфрачеловеческое"?

После сказанного осталось еще объяснить, почему рационализм связан с идеей исключительно количественной науки или, лучше сказать, почему он из нее следует; и в этом отношении надо признать, что существует значительная часть истины в той критике, которую Бергсон адресовал тому, что он ошибочно именовал «интеллектом» и что на самом деле есть только разум и даже, точнее, некоторое употребление разума, основанное на картезианской концепции, так как именно из этой концепции в конце концов вышли все формы современного рационализма. В конце концов, надо заметить, что философы часто говорят гораздо более истинные вещи тогда, когда они выдвигают аргументы против других философов, чем когда они выдвигают свои собственные точки зрения; каждый, в основном, видит достаточно хорошо недостатки других, и таким образом они взаимно разрушают друг друга; так Бергсон, если очистить ошибки его терминологии, хорошо показывает ошибки рационализма (который есть, не отождествляя его с истинным «интеллектуализмом», напротив, его полное отрицание) и недостатки разума, но он не менее ошибается в свою очередь, когда, чтобы устранить последние, ищет в «инфрарациональном» вместо того, чтобы подняться в «ультрарациональное» (и поэтому его философия так же является индивидуалистической и так же полностью игнорирует сверхиндивидуальное, как и его противники). Таким образом, когда он упрекает разум, которому мы должны вернуть его подлинное имя, в том, что тот "искусственно рассекает реальное", то у нас нет никакой нужды принимать его идею «реального» пусть даже временно и гипотетически для того, чтобы лучше понять, что он хочет сказать на самом деле: явно речь идет о сведении всего к элементам, полагаемыми гомогенными и тождественными между собою, что есть не что иное, как сведение к количественному, так как это единственная точка зрения, с которой такие элементы доступны пониманию; это «рассечение» весьма ясно напоминает усилия, делаемые ради введения прерывности, которая, собственно говоря, принадлежит только чистому или нумерическому количеству, то есть тенденции, о которой мы говорили выше, считать «научным» только то, что может быть "исчислено". [45] Когда говорят, что разум у себя дома только тогда, когда он применяется к чему-то «твердому», что это в некотором роде его собственная сфера, то кажется, что осознают тенденцию, которая неизбежно возникает, когда она, представленная самой себе, все «материализует» в обычном смысле слова, то есть рассматривает все вещи лишь в их самых грубых модальностях, потому что именно в них качество в наибольшей степени умалилось в пользу количества; однако кажется, что имеют в виду лишь окончание этой тенденции, а не отправную точку, что могло бы вызвать обвинения в некотором преувеличении, так как очевидно, что в этой «материализации» есть определенные степени; но если соотносятся с настоящим состоянием научных концепций (или, как мы увидим позже, скорее с состоянием уже теперь несколько пройденным), то, конечно же, они близки, насколько это возможно, к последней и самой низкой степени, а именно, к «твердости»; разумеется, эта тенденция достигла своего максимума, и само это уже есть особенно характерный знак периода, к которому мы пришли. Разумеется, мы не считаем, что Бергсон сам понимал все это так же ясно, как это следует при «переводе» с его языка, что кажется весьма вероятным, учитывая множество смешений, совершаемых им постоянно; но не менее верно, что в действительности эти воззрения, были ему внушены тем, что представляет собою современная наука и что на этом основании свидетельством человека, который сам бесспорно является представителем современного духа, не стоит пренебрегать; что касается его собственных теорий, то мы их значение рассмотрим в другой части нашего исследования, все, что мы можем сказать в настоящий момент — это то, что они соответствуют в ином аспекте и другому этапу, в некотором роде, того же отклонения, ансамбль которого и составляет в собственном смысле современный мир.